Вячеслав Назаров - Игра для смертных
Сознание вернулось сразу, толчком. Тэдди качнулся на стуле, закусил губу и, нетвердо ступая, пошел к диораме. Он ткнул пальцем в звездное пространство. Палец попал в невидимую плоскость экрана.
– Вот… Здесь… Зажги здесь огонек, Клаус. По Свэну…
Он скрипнул зубами и обернулся:
– Свэн погиб, Клаус. Мы были вместе. Свэн погиб, а я остался.
Клаус плакал беззвучно, мелко-мелко вздрагивая и шмыгая носом. Весь он как-то обмяк и стал старым-старым, как Санта-Клаус из рождественских сказок. Он стащил с головы белую шапочку и стоял, комкая ее в руках, и седые волосы его торчали во все стороны.
– И Свэн… И Свэн тоже…
Клаус снова зашел за стойку бара и на этот раз возился там подозрительно долго. Когда он наконец выпрямился, глаза его были уже сухими.
– Теперь я тебе говорю: выпьем! Выпьем, мальчик, за Свэна и за всех остальных. Вечной дороги им!
Мускулы Тэдди непроизвольно напряглись, и левая рука согнулась в локте, словно придерживая гермошлем. Минуту пилот и Клаус стояли по команде «смирно» друг против друга, разделенные узкой полоской стойки. На Земле говорят: «Вечная память», «Вечный покой». В космосе над телом погибшего товарища астронавты говорят: «Вечной дороги», потому что вечно блуждать нетленному телу во мраке и холоде межзвездной ночи. Вечной дороги…
– Почему? – хриплым шепотом спросил Клаус пространство.
Он уже стоял у диорамы, и обе длинные руки его со сжатыми кулаками взметнулись вверх.
– Почему нет бога? Почему они должны погибать, мои мальчики? Потому что они смелее, сильнее, чище других?
Где же она, та самая справедливость, о которой три тысячи лет вопят люди? Где все те высокие слова, которыми исписаны миллионы книг? Почему еще не сгорела от стыда или от ядерного огня эта лживая планета?
– Хватит, Клаус.
Тэдди тронул бармена за плечо и вздрогнул: у Клауса не было зрачков. Два бельма, два белых пятна сверкали на лице, а вокруг головы причудливым нимбом светились огни диорамы – снежные хлопья созвездий, кровавые искры похоронных маяков.
«Если бы был бог, он, наверное, выглядел бы вот так», – совсем некстати подумалось пилоту.
– Чего хватит? Ты знаешь, Заморыш, как называют мое заведение?
Свистящий шепот снова перешел на крик.
– Ничего ты не знаешь! «Кафе погибших» – вот как значится оно в туристских проспектах! Ты думаешь, этот зал пуст? Как бы не так! Он полон, полон – яблоку упасть негде! Ты чувствуешь, как здесь накурено? Астронавтам нельзя курить? Чушь! У дядюшки Клауса все можно! Где же еще отвести душу моим мальчикам, как не у дядюшки Клауса? Ни один шпик не сунет сюда носа, потому что все знают друг друга как облупленные. Что? Еще виски? O’кей!
Клаус схватил пилота за лацканы форменной куртки, на которой топорщились нашивки звездных орденов, и зашептал в самое ухо:
– Ты не узнаешь моих гостей? Чудак! Вон видишь, там, за крайним столиком, сидит Маккензи, а с ним Пол, маленький Джино и Картер. Они всегда вместе – и в космосе, и на Земле. Маккензи любит русскую водку и гаванские сигары, а Джино после рюмки коньяку может съесть четыре порции макарон. Ты говоришь, они взорвались, стартуя с Фобоса? Не верь сплетням, мальчик, они живы. А вот того, высокого, за вторым столиком слева, ты, конечно, помнишь! Ну да, это Стивен Блейк, кто же еще! После Арктура у него шалит печень, и он нажимает на минеральную… А эти двое, ближе к нам, русские, они ничего не пьют, но это чертовски славные парни.
Клаус откинулся назад и захохотал, и пустота зала ответила ему хохотом.
– А там? Узнаешь? Так это же ты со Свэном! А рядом кто? Конечно, Гарри Митчэлл, фанфарон и любимец интеллигентных мисс, а также миссис, «техасская горилла в марсианских песках»… Еще виски, Клаус!
Клаус схватил поднос и выгреб из-под стойки целую кучу рюмок, и они почему-то все до одной стали на поднос правильно, сплошным сверкающим строем, а Клаус хватал разноцветные бутылки с полок и лил, лил, лил, пока не зарябило в глазах от множества напитков, и тогда Клаус пошел, покачиваясь, как белая льдина на штормовой волне, в мягкий полумрак зала, к столикам, и Тэдди, не раздумывая, пошел за ним.
Они еще долго бродили между столиками и чокались с призраками, и пили рубиновые, изумрудные, опаловые смеси, обнимались, плакали и хохотали и нестройными голосами хрипели старую песню космических бродяг, и веселые призраки дружно подхватывали припев:
Когда, пилот,
не повезет
тебе в полете вдруг, не верь тому,
что бак в дыму
и что последний круг,
пока есть ход держись, пилот…
А если ад вокруг,
ищи в аду
свою звезду,
еще не поздно, друг…
А потом Клаус уснул на стуле, и его голова лежала на подносе, как голова Иоанна Крестителя. Где и когда Тэдди видел эту картину? Смутные своды какого-то музея, надоедливая скороговорка электронного экскурсовода, он помнит только фамилию художника – Бартоломео Венето, это был, кажется, итальянец, но он жил так давно, лет пятьсот назад, и все-таки краски не успели померкнуть… Кстати, кто такой был этот Иоанн Креститель? Астронавт? Чепуха, пятьсот лет назад ничего не знали о космосе, но почему вокруг головы Иоанна Крестителя – он точно помнит! – золотился полупрозрачный ободок гермошлема? Глупости, это ему показалось… Куда ушел Свэн? Он вечно куда-то уходит и не говорит куда…
Клаус спал, а Тэдди никак не мог уснуть, потому что все вокруг стало вращаться, с каждой минутой быстрее и быстрее. Сначала зашевелились стены и медленно поползли по кругу, потом сдвинулась диорама и стойка, движение ускорялось, стены слились в сплошной темный обод, столики отбросило центробежной силой в эту темноту, они летели в темноте и, раскаляясь, превращались в капли пламени. Потом выгнулся пол и стал превращаться в воронку, которая становилась все глубже и глубже. Тэдди изо всех сил оттолкнулся от пола и повис в воздухе – вовремя, потому что капли со всех сторон ринулись в воронку, и это был настоящий огненный дождь. Тэдди висел в воздухе, а рядом парила голова дядюшки Клауса на подносе, что-то белое падало вниз в воронку, описывая большую медленную спираль, – нет, не белое, а черное, и это черное было тральщиком, и Тэдди закричал: «Свэн! Свэн, катапультируй», потому что это был тральщик Свэна, а внизу была не воронка, а красное пятно.
Толчок неясной тревоги выбросил Тэдди из бредового сна. Он поднял тяжелую голову и осмотрелся. В голове потрескивало и попискивало, но глаза цепко схватили детали: разбитая бутылка из-под виски, почему-то стоящая на горлышке, неизвестно откуда появившаяся латинская надпись: «Memento mori» («Помни о смерти») на стенке стойки, обращенной к залу, четыре дырки с оплавленными краями вокруг ртутной ладстры (Тэдди непослушными пальцами расстегнул кобуру лучемета, но вместо холодного прикосновения стали ощутил пустоту – это окончательно привело его в себя).
Спокойно. Надо разобраться. Во-первых, где? Тэдди поднял стакан над столом, разжал пальцы. Стакан не повис в воздухе и не врезался с грохотом в стол: он упал на пол мягко, с ускорением ровно в I «ж». Значит, Земля.
Теперь… Клаус спал рядом, тяжело дыша носом, и Тэдди вспомнил все.
Окна уже голубели. Тэдди прошел к стойке, взял наугад первую попавшуюся бутылку.
От запаха спиртного его замутило, но он заставил себя сделать глоток. Секунду помешкав – не разбудить ли Клауса, – пилот направился к двери.
«Форд-СС», матовый от росы, ждал его.
Тэдди открыл дверцу, готовый принять очередную дозу механического крика, но динамики загадочно молчали, только аварийный сигнал на панели горел, как хрустальная пьявка, отведавшая крови.
Тэдди выглянул в боковое стекло. Неоновая звезда на стене по-прежнему тянула к небу длинные лучи. Тэдди помахал рукой то ли звезде, то ли небу и включил двигатель.
Машина, царапнув боком задние бамперы впереди стоящего «Фиата», черной пантерой выскочила на автотрассу.
Тэдди бездумно улыбался. Одна рука лежала на руле, другая сжимала фильтр недокуренной сигареты.
Впереди вставало солнце. Тэдди прибавил скорость.
2. «Коршуны космоса»
Пробуждение было тягостным. Мозг, взбудораженный ночными кошмарами, не хотел возвращаться к действительности. Роберт Смит уже чувствовал свое тело, но никак не мог понять, где оно находится. То казалось, что он парит в облаках, то наваливалась на грудь, сгибая ребра, тяжесть рухнувшего подземелья. В эти мгновения мышцы судорожно напрягались, пытаясь стряхнуть оцепенение, но тело оставалось неподвижным.
Потом откуда-то слева и снизу поползло, растекаясь и усиливаясь, ощущение зуда. Через минуту зуд стал нестерпимым, но Роберт по-прежнему не мог пошевелиться, чтобы как-то унять его.
Беспричинный страх ледяными иглами впился в кожу. Роберт рвался из последних сил, в мозгу звонко лопнуло что-то тоненькое и непрочное, и сон ушел окончательно.
